«Прямо перед ним в призрачном свете луны стоял старик ужасного вида. Глаза его горели, как раскаленные угли; длинные, седые волосы патлами ниспадали на плечи, грязное платье старинного покроя было все в лохмотьях, с рук его и ног, закованных в кандалы, свисали тяжелые рваные цепи… Приведение прислонилось к лунному лучу и, немного отдышавшись, начало вспоминать. Ни разу за всю его долгую трехсотлетнюю карьеру его так не оскарбляли. Дух вспомнил о вдовствующей герцогине, которую насмерть напугал, когда она смотрелась в зеркало, вся в круживах и бриллиантах: о четырех горничных, с которыми случилась истерика, когда он всего-навсего улыбнулся им из-за портьеры в спальне для гостей; о приходском священнике, который до сих пор лечится от нервного расстройства, потому что однажды вечером, когда тот выходил из библиотеки, он задул у него свечку; о старой мадам, которая, проснувшись как то на рассвете и увидав, что в кресле у камина сидит скелет и читает ее дневник, слегла на шесть недель с воспалением мозга… Он припомнил все жертвы своих великих деяний, начиная с дворецкого, который застрелился, когда зеленая рука постучалась в окно буфетной, и кончая прекрасной леди Стетфилд, что всегда носила на шее черную бархотку, дабы скрыть отпечатки пальцев, оставшихся на ее белоснежной коже. Она потом утопилась в пруду… Охваченный тем чувством самоупоения, которое знает всякий настоящий художник, он перебирал в уме свои лучшие роли, и горька улыбка кривила его губы, когда он вспоминал последнее свое выступление в качестве Красного Рубена, или Младенца-удавленника, свой дебют в роли Сухощавого Джибона, или Кровопийце с Бекслейской Топи; припомнил и то, как потряс зрителей, когда прелесным июньским вечером играл в кегли своими костями на площадке для лаун-тениса».
(Оскар Уайлд «Кентервильское приведение»).